Чернышевский Николай Гаврилович
Что делать
Николай Гаврилович Чернышевский
Что делать?
Из рассказов о новых людях
ОТ РЕДАКТОРА
Роман Н. Г. Чернышевского "Что делать?" был написан в стенах Петропавловской крепости в декабре 1862-апреле 1863 г. Вскоре же напечатанный в "Современнике", он сыграл колоссальную, ни с чем не сравнимую роль не только в художественной литературе, но и в истории русской общественно-политической борьбы. Недаром тридцать восемь лет спустя В. И. Ленин так же озаглавил свое произведение, посвященное основам новой идеологии.
Печатавшийся в спешке, с непрестанной оглядкой на цензуру, которая могла запретить публикацию очередных глав, журнальный текст содержал ряд небрежностей, опечаток и других дефектов - некоторые из них до настоящего времени оставались невыправленными.
Номера "Современника" за 1863 г., содержавшие текст романа, были строго изъяты, и русский читатель в течение более чем сорока лет вынужден был пользоваться либо пятью зарубежными переизданиями (1867-1898 гг.), либо же нелегальными рукописными копиями.
Только революция 1905 г. сняла цензурный запрет с романа, по праву получившего название "учебника жизни". До 1917 г. вышло в свет четыре издания, подготовленных сыном писателя - М. Н. Чернышевским.
После Великой Октябрьской социалистической революции и до 1975 г. роман был переиздан на русском языке не менее 65 раз, общим тиражом более шести миллионов экземпляров.
В 1929 г. издательством Политкаторжан был опубликован незадолго до того обнаруженный в царских архивах черновой, наполовину зашифрованный текст романа; его прочтение - результат героического труда Н. А. Алексеева (1873-1972). {[Некролог]. - Правда, 1972, 18 мая, стр. 2.} Однако с точки зрения требований современной текстологии это издание ни в какой мере не может нас сегодня удовлетворить. Достаточно сказать, что в нем не воспроизведены варианты и зачеркнутые места. Немало неточностей содержится и в издании "Что делать?" в составе 16-томного "Полного собрания сочинений" Чернышевского (т. XI, 1939. Гослитиздат, подготовка Н. А. Алексеева и А. П. Скафтымова): по сравнению с ним в этой книге более ста исправлений.
Как это ни странно, но до сих пор не было осуществлено научное издание романа. Текст его ни разу не был полностью прокомментирован: некоторые, понятные современникам, но темные для нас места оставались нераскрытыми или же неверно интерпретированными.
Настоящее издание впервые дает научно выверенный текст романа и полностью воспроизводит черновой автограф. В дополнении печатается записка Чернышевского к А. Н. Пыпину и Н. А. Некрасову, важная для уяснения замысла романа и долго остававшаяся ошибочно понятой. В приложении даны статьи, посвященные проблемам изучения романа, и примечания, необходимые для его правильного понимания.
Искренняя благодарность внучке великого революционера и писателя, Н. М. Чернышевской за ряд советов и неизменную дружескую помощь и М. И. Перпер за важные текстологические указания.
Основной текст романа, заметку для А. Н. Пыпина и Н. А. Некрасова, статью "Проблемы изучения романа "Что делать?"" и примечания подготовил С. А. Рейсер; статью "Чернышевский-художник" - Г. Е. Тамарченко; черновой текст - Т. И. Орнатская; библиографию переводов на иностранные языки - Б. Л. Кандель. Общую редакцию издания осуществил С. А. Рейсер.
"Что делать?"
Из рассказов о новых людях
(Посвящается моему другу О.С.Ч.) {1}
Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно раз6удили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, - видно, заснул. Пришло утро; в 8 часов слуга постучался к вчерашнему приезжему - приезжий не подает голоса; слуга постучался сильнее, очень сильно - приезжий все не откликается. Видно, крепко устал. Слуга подождал четверть часа, опять стал будить, опять не добудился. Стал советоваться с другими слугами, с буфетчиком. "Уж не случилось ли с ним чего?" - "Надо выломать двери". - "Нет, так не годится: дверь ломать надо с полициею". Решили попытаться будить еще раз, посильнее; если и тут не проснется, послать за полициею. Сделали последнюю пробу; не добудились; послали за полициею и теперь ждут, что увидят с нею.
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам, велел слугам постучаться, - успех тот же, как и прежде. "Нечего делать, ломай дверь, ребята".
Дверь выломали. Комната пуста. "Загляните-ка под кровать" - и под кроватью нет проезжего. Полицейский чиновник подошел к столу, - на столе лежал лист бумаги, а на нем крупными буквами было написано:
"Ухожу в 11 часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту {2}, между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь".
Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а то никак не могли сообразить, - сказал полицейский чиновник.
Что же такое, Иван Афанасьевич? - спросил буфетчик.
Давайте чаю, расскажу.
Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История была вот какого рода.
В половине 3-го часа ночи - а ночь была облачная, темная - на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, - никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? - ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, - поди, ищи там. Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: "А может быть, и не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, - выстрелил, да и убежал, - а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал".
Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: "какое подурачился - пустил себе пулю в лоб, да и все тут". Прогрессисты были побеждены. Но победившая партия, как всегда, разделилась тотчас после по6еды. Застрелился, так; но отчего? "Пьяный", - было мнение одних консерваторов; "промотался", - утверждали другие консерваторы. - "Просто дурак", - сказал кто-то. На этом "просто дурак" сошлись все, даже и те, которые отвергали, что он застрелился. Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или озорник, вовсе не застрелился, а только выкинул штуку, - все равно, глупая, дурацкая штука.
Впервые отдельной книгой самое знаменитое произведение Чернышевского - роман «Что делать?» - вышло в 1867 году в Женеве. Инициаторами выхода книги стали русские эмигранты, в России роман к тому времени был запрещен цензурой. В 1863 году произведение еще успели опубликовать в журнале «Современник», но те номера, где были напечатаны его отдельные главы, вскоре оказались под запретом. Краткое содержание «Что делать?» Чернышевского молодежь тех лет передавала друг другу из уст в уста, а сам роман - в рукописных копиях, настолько произведение произвело на них неизгладимое впечатление.
Возможно ли что-то сделать
Автор писал свой нашумевший роман зимой 1862-1863 гг., находясь в застенках Петропавловской крепости. Датами написания значатся 14 декабря-4 апреля. С января 1863-го с отдельными главами рукописи начинают работать цензоры, но, увидев в сюжете лишь любовную линию, разрешают роман к печати. Вскоре глубокий смысл произведения доходит до чиновников царской России, цензора отстраняют от должности, но дело сделано - редкий молодежный кружок тех лет не обсуждал краткое содержание «Что делать?». Чернышевский своим произведением хотел не только рассказать россиянам о «новых людях», но и вызвать в них желание подражать им. И его смелый призыв отозвался в сердцах многих современников автора.
Молодежь конца XIX века идеи Чернышевского превратила в своего собственной жизни. Рассказы о многочисленных благородных поступках тех лет стали появляться настолько часто, что на какое-то время стали едва ли не обыденностью повседневной жизни. Многие вдруг осознали, что способны на Поступок.
Наличие вопроса и четкий ответ на него
Главная мысль произведения, и она дважды революционна по своей сути, - свобода личности вне зависимости от полового признака. Оттого и главная героиня романа - женщина, так как в ту пору главенство женщин не выходило за пределы собственной гостиной. Оглядываясь на жизнь своей матери и близких знакомых, Вера Павловна рано осознает абсолютную ошибку бездействия, и решает, что в основе ее жизни будет труд: честный, полезный, дающий возможность достойно существовать. Отсюда и мораль - свобода личности идет от свободы совершать поступки, которые соответствуют и помыслам, и возможностям. Это и пытался выразить через жизнь Веры Павловны Чернышевский. «Что делать?» по главам рисует читателям красочную картину поэтапного построения «настоящей жизни». Вот Вера Павловна уходит от матери и решает открыть свое дело, вот она осознает, что только равенство между всеми членами ее артели будет соответствовать ее идеалам свободы, вот ее абсолютное счастье с Кирсановым зависит от личного счастья Лопухова. взаимосвязана с высокими моральными принципами - в этом весь Чернышевский.
Характеристика личности автора через его героев
И у писателей, и у читателей, а также всезнающих критиков, бытует мнение, что главные герои произведения - своего рода литературные копии их создателей. Даже если не точные копии, то очень близкие по духу автору. Повествование романа «Что делать?» ведется от первого лица, а автор - действующий персонаж. Он вступает с другими героями в беседу, даже спорит с ними и, словно «голос за кадром», объясняет и персонажам, и читателям многие непонятные для них моменты.
В то же самое время автор доносит до читателя сомнения в своих писательских способностях, говорит, что «даже и языком-то владеет плохо», и уж точно в нем нет ни капли «художественного таланта». Но для читателя его сомнения неубедительны, это опровергает и роман, который создал сам Чернышевский, «Что делать?». Вера Павловна и остальные персонажи настолько точно и разносторонне выписаны, наделены такими уникальными индивидуальными качествами, чего автор, не обладающий истинным талантом, создать был бы неспособен.
Новые, но такие разные
Герои Чернышевского, эти положительные «новые люди», по убеждению автора, из разряда нереальных, несуществующих, в одно прекрасное время должны сами собой прочно войти в нашу жизнь. Войти, раствориться в толпе людей заурядных, потеснить их, кого-то переродить, кого-то переубедить, остальных - неподдающихся - напрочь вытолкнуть из общей массы, избавляя от них общество, словно поле от сорной травы. Художественная утопия, которую ясно осознавал и пытался определить через название сам Чернышевский, - «Что делать?». Особенный человек,по его глубокому убеждению, способен кардинально изменить мир вокруг себя, но как это сделать, он должен определить для себя сам.
Свой роман Чернышевский создавал в противовес «Отцам и детям» Тургенева, его «новые люди» совсем не похожи на циничного и раздражающего своею безапеляционностью нигилиста Базарова. Кардинальность этих образов в осуществлении их главной задачи: герой Тургенева хотел вокруг себя от всего старого, пережившего свое, «место расчистить», то есть разрушить, тогда как персонажи Чернышевского больше старались что-то построить, создать, прежде чем разрушать.
Формирование «нового человека» в середине XIX века
Эти два произведения великих русских писателей стали для читателей и окололитературной общественности второй половины XIX века своеобразным маячком - лучом света в темном царстве. И Чернышевский, и Тургенев громко заявили о существовании «нового человека», его необходимости в формировании особенного настроения общества, способного осуществить кардинальные изменения в стране.
Если перечитать и перевести краткое содержание «Что делать?» Чернышевского в плоскость революционных идей, глубоко поразивших умы отдельной части населения тех лет, то многие аллегорические особенности произведения станут легко объяснимыми. Образ «невесты своих женихов», виденный Верой Павловной в своем втором сне, не что иное, как «Революция» - именно такой вывод делают жившие в разные годы литераторы, со всех сторон изучившие и проанализировавшие роман. Иносказательностью отмечены и остальные образы, о которых в романе идет повествование, вне зависимости от того, одушевленные они или нет.
Немного о теории разумного эгоизма
Желание перемен не только для себя, не только для своих близких, но и для всех остальных красной нитью проходит через весь роман. Это совершенно не похоже на теорию расчета собственной выгоды, которую раскрывает в «Отцах и детях» Тургенев. Во многом со своим собратом по перу Чернышевский соглашается, считая, что любой человек не только может, но и должен разумно рассчитать и определить свой индивидуальный путь к собственному счастью. Но в то же время он говорит, что наслаждаться им можно только в окружении таких же счастливых людей. В этом принципиальное отличие сюжетов двух романов: у Чернышевского герои куют благополучие для всех, у Тургенева Базаров создает собственное счастье без оглядки на окружающих. Тем нам ближе через свой роман Чернышевский.
«Что делать?», анализ которого мы даем в нашем обзоре, в итоге гораздо ближе читателю тургеневских «Отцов и детей».
Кратко о сюжете
Как уже смог определить читатель, никогда не бравший в руки роман Чернышевского, главное действующее лицо произведения - Вера Павловна. Через ее жизнь, формирование ее личности, ее взаимоотношения с окружающими, в том числе и мужчинами, раскрывает автор главную мысль своего романа. Краткое содержание «Что делать?» Чернышевского безперечисления характеристик главных персонажей и подробностей их жизней можно передать в нескольких предложениях.
Вера Розальская (она же Вера Павловна) живет в довольно обеспеченной семье, но все в родном доме претит ей: и мать с ее сомнительной деятельностью, и знакомые, думающие одно, но говорящие и делающие совсем другое. Решившись уйти от родителей, наша героиня пытается найти работу, но только с близким ей по духу Дмитрием Лопуховым дает девушке ту свободу и тот образ жизни, о которых она мечтает. Вера Павловна создает швейную мастерскую с равными правами на ее доход всех швей - затея довольно прогрессивная для той поры. Даже ее внезапно вспыхнувшая любовь к близкому другу мужа Александру Кирсанову, в которой она убедилась, ухаживая вместе с Кирсановым за больным Лопуховым, не лишает ее здравомыслия и благородства: от мужа она не уходит, мастерскую не оставляет. Видя взаимную любовь своей жены и близкого друга, Лопухов, инсценируя самоубийство, освобождает Веру Павловну от всяких обязательств перед ним. Вера Павловна и Кирсанов женятся и вполне этим счастливы, а через несколько лет в их жизни снова появляется Лопухов. Но только под другим именем и с новой женой. Обе семьи селятся по соседству, довольно много времени проводят вместе и вполне удовлетворены сложившимися подобным образом обстоятельствами.
Бытие определяет сознание?
Формирование личности Веры Павловны далеко от закономерности особенностей характера тех ее сверстников, что росли и воспитывались в схожих с нею условиях. Несмотря на свою юность, отсутствие опыта и связей, героиня четко знает, чего она хочет в жизни. Удачно выйти замуж и стать заурядной матерью семейства - это не для нее, тем более что к 14 годам девушка многое умела и понимала. Она прекрасно шила и обеспечивала всю семью одеждой, в 16 лет начала зарабатывать, давая частные уроки игры на фортепьяно. Стремление матери выдать ее замуж встречает твердым отказом и создает собственное дело - швейную мастерскую. О сломанных стереотипах, о смелых поступках сильного характера произведение «Что делать?». Чернышевский по-своему дает объяснение устоявшемуся утверждению, что сознание определяет то бытие, в котором находится человек. Определяет, но только так, как решает он сам - либо следуя по выбранной не им дороге, либо находит свою собственную. Вера Павловна сошла с пути, уготованном ей матерью и той средой, в которой она жила, и создала свой путь.
Между сферами мечтаний и действительности
Определить свой путь еще не значит его найти и идти по нему. Между мечтами и воплощением их в действительность лежит огромная пропасть. Кто-то не решается перепрыгнуть через нее, а кто-то собирает всю свою волю в кулак и делает решительный шаг. Так отвечает на поднятую проблему в своем романе Чернышевский «Что делать?». Анализ этапов формирования личности Веры Павловны вместо читателя осуществляет сам автор. Он проводит его через воплощение героиней своих мечтаний о собственной свободе в действительность благодаря активной деятельности. Пусть это трудный, но прямой и вполне проходимый путь. И по нему Чернышевский не только направляет свою героиню, но и позволяет ей добиться желаемого, давая читателю понять, что только деятельностью можно достичь заветной цели. К сожалению, автор подчеркивает, что не каждый выбирает этот путь. Далеко не каждый.
Отражение действительности через сны
В довольно необычной форме написал свой роман «Что делать?» Чернышевский. Сны Веры - всего их в романе четыре - раскрывают глубину и своеобразность тех мыслей, которые вызывают в ней реальные события. В первом своем сне она видит себя освобожденной из подвала. В этом некий символизм ухода из собственного дома, где ей была уготована неприемлемая для нее участь. Через идею освобождения таких же, как она, девушек Вера Павловна и создает свою мастерскую, в которой каждая швея получает равную долю от общего ее дохода.
Второй и третий сон объясняют читателю через реальную и фантастическую грязь, чтение Верочкиного дневника (которого она, кстати, никогда не вела) то, какие мысли о существовании различных людей овладевают героиней в разный период ее жизни, что она думает о своем втором замужестве и о самой необходимости этого замужества. Объяснение через сны - удобная форма изложения произведения, которую выбрал Чернышевский. «Что делать?» - содержание романа, отраженноечерез сны, характерыглавных действующих лиц в снах- достойный образец применения Чернышевским этой новой формы.
Идеалы светлого будущего, или Четвертый сон Веры Павловны
Если первые три сна героини отражали ее отношение к свершившимся фактам, то ее четвертый сон - мечты о будущем. Достаточно более детально вспомнить его. Итак, Вере Павловне снится совершенно иной мир, неправдоподобный и прекрасный. Она видит множество счастливых людей, живущих в чудесном доме: роскошном, просторном, окруженном изумительными видами, украшенном бьющими фонтанами. В нем никто не чувствует себя обездоленным, на всех - одна общая радость, одно общее благосостояние, в нем все равны.
Таковы мечты Веры Павловны, такой хотел бы видеть действительность и Чернышевский («Что делать?»). Сны, а они, как мы помним, о взаимосвязи действительности и мира мечтаний, раскрывают не столько духовный мир героини, сколько самого автора романа. И его полное осознание невозможности создания подобной действительности, утопия, которой не свершиться, но ради которой все же необходимо жить и трудиться. И об этом тоже четвертый сон Веры Павловны.
Утопия и ее предсказуемый финал
Как всем известно, свой главный труд - роман «Что делать?» - Николай Чернышевский писал, находясь в заключении. Лишенный семьи, общества, свободы, видя в застенках реальность совершенно по-новому, мечтая об иной действительности, писатель излагал ее на бумаге, сам не веря в ее осуществление. То, что «новые люди» способны изменить мир, в этом Чернышевский не сомневался. Но то, что под властью обстоятельств выстоит не каждый, и не всякий будет достоин лучшей жизни - это он тоже понимал.
Чем заканчивается роман? Идиллическим сосуществованием двух близких по духу семей: Кирсановых и Лопуховых-Бьюмонтов. Маленький мир, созданный деятельными, полными благородства помыслов и поступков людьми. Много вокруг подобных счастливых сообществ? Нет! Это ли не ответ на мечты Чернышевского о будущем? Кто хочет создать свой собственный благополучный и счастливый мир, тот его создаст, кто не захочет - будет плыть по течению.
Николай Гаврилович Чернышевский
Что делать?
Из рассказов о новых людях
ОТ РЕДАКТОРА
Роман Н. Г. Чернышевского "Что делать?" был написан в стенах Петропавловской крепости в декабре 1862-апреле 1863 г. Вскоре же напечатанный в "Современнике", он сыграл колоссальную, ни с чем не сравнимую роль не только в художественной литературе, но и в истории русской общественно-политической борьбы. Недаром тридцать восемь лет спустя В. И. Ленин так же озаглавил свое произведение, посвященное основам новой идеологии.
Печатавшийся в спешке, с непрестанной оглядкой на цензуру, которая могла запретить публикацию очередных глав, журнальный текст содержал ряд небрежностей, опечаток и других дефектов - некоторые из них до настоящего времени оставались невыправленными.
Номера "Современника" за 1863 г., содержавшие текст романа, были строго изъяты, и русский читатель в течение более чем сорока лет вынужден был пользоваться либо пятью зарубежными переизданиями (1867-1898 гг.), либо же нелегальными рукописными копиями.
Только революция 1905 г. сняла цензурный запрет с романа, по праву получившего название "учебника жизни". До 1917 г. вышло в свет четыре издания, подготовленных сыном писателя - М. Н. Чернышевским.
После Великой Октябрьской социалистической революции и до 1975 г. роман был переиздан на русском языке не менее 65 раз, общим тиражом более шести миллионов экземпляров.
В 1929 г. издательством Политкаторжан был опубликован незадолго до того обнаруженный в царских архивах черновой, наполовину зашифрованный текст романа; его прочтение - результат героического труда Н. А. Алексеева (1873-1972). {[Некролог]. - Правда, 1972, 18 мая, стр. 2.} Однако с точки зрения требований современной текстологии это издание ни в какой мере не может нас сегодня удовлетворить. Достаточно сказать, что в нем не воспроизведены варианты и зачеркнутые места. Немало неточностей содержится и в издании "Что делать?" в составе 16-томного "Полного собрания сочинений" Чернышевского (т. XI, 1939. Гослитиздат, подготовка Н. А. Алексеева и А. П. Скафтымова): по сравнению с ним в этой книге более ста исправлений.
Как это ни странно, но до сих пор не было осуществлено научное издание романа. Текст его ни разу не был полностью прокомментирован: некоторые, понятные современникам, но темные для нас места оставались нераскрытыми или же неверно интерпретированными.
Настоящее издание впервые дает научно выверенный текст романа и полностью воспроизводит черновой автограф. В дополнении печатается записка Чернышевского к А. Н. Пыпину и Н. А. Некрасову, важная для уяснения замысла романа и долго остававшаяся ошибочно понятой. В приложении даны статьи, посвященные проблемам изучения романа, и примечания, необходимые для его правильного понимания.
Искренняя благодарность внучке великого революционера и писателя, Н. М. Чернышевской за ряд советов и неизменную дружескую помощь и М. И. Перпер за важные текстологические указания.
Основной текст романа, заметку для А. Н. Пыпина и Н. А. Некрасова, статью "Проблемы изучения романа "Что делать?"" и примечания подготовил С. А. Рейсер; статью "Чернышевский-художник" - Г. Е. Тамарченко; черновой текст - Т. И. Орнатская; библиографию переводов на иностранные языки - Б. Л. Кандель. Общую редакцию издания осуществил С. А. Рейсер.
"Что делать?"
Из рассказов о новых людях
(Посвящается моему другу О.С.Ч.)
Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно раз6удили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, - видно, заснул. Пришло утро; в 8 часов слуга постучался к вчерашнему приезжему - приезжий не подает голоса; слуга постучался сильнее, очень сильно - приезжий все не откликается. Видно, крепко устал. Слуга подождал четверть часа, опять стал будить, опять не добудился. Стал советоваться с другими слугами, с буфетчиком. "Уж не случилось ли с ним чего?" - "Надо выломать двери". - "Нет, так не годится: дверь ломать надо с полициею". Решили попытаться будить еще раз, посильнее; если и тут не проснется, послать за полициею. Сделали последнюю пробу; не добудились; послали за полициею и теперь ждут, что увидят с нею.
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам, велел слугам постучаться, - успех тот же, как и прежде. "Нечего делать, ломай дверь, ребята".
Дверь выломали. Комната пуста. "Загляните-ка под кровать" - и под кроватью нет проезжего. Полицейский чиновник подошел к столу, - на столе лежал лист бумаги, а на нем крупными буквами было написано:
"Ухожу в 11 часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту , между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь".
Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а то никак не могли сообразить, - сказал полицейский чиновник.
Что же такое, Иван Афанасьевич? - спросил буфетчик.
Давайте чаю, расскажу.
Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История была вот какого рода.
В половине 3-го часа ночи - а ночь была облачная, темная - на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, - никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? - ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, - поди, ищи там. Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: "А может быть, и не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, - выстрелил, да и убежал, - а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал".
Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: "какое подурачился - пустил себе пулю в лоб, да и все тут". Прогрессисты были побеждены. Но победившая партия, как всегда, разделилась тотчас после по6еды. Застрелился, так; но отчего? "Пьяный", - было мнение одних консерваторов; "промотался", - утверждали другие консерваторы. - "Просто дурак", - сказал кто-то. На этом "просто дурак" сошлись все, даже и те, которые отвергали, что он застрелился. Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или озорник, вовсе не застрелился, а только выкинул штуку, - все равно, глупая, дурацкая штука.
На этом остановилось дело на мосту ночью. Поутру, в гостинице у московской железной дороги, обнаружилось, что дурак не подурачился, а застрелился. Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак. Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было 6ы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник. Но застрелился на мосту, - кто же стреляется на мосту? как же это на мосту? зачем на мосту? глупо на мосту! и потому, несомненно, дурак.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, - следовательно, не застрелился. - Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, - все признали, что фуражка та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Известный роман классической русской литературы «Что делать?» был написан в 1862-1863 годах. Его автор – известный публицист , литературный критик и философ Николай Чернышевский написал это произведение, сидя в Петропавловской крепости, в мрачном Алексеевском равелине.
В заключение Чернышевский попал как «неблагонадежный» , его подозревали в написании воззваний к крестьянам, разоблачающих грабительскую форму «освобождения» крестьян 1861 года. Но и в одиночном заключении писатель работал. Здесь и закончил свой программный роман «Что делать?».
Роман был пропущен цензурой, цензор посчитал его любовным. «Что делать?» был напечатан в журнале «Современник» . И лишь после публикации разразился скандал. Пропустившего «крамольное сочинение» цензора уволили, но было поздно.
Роман стал очень популярным, распространялся в списках, был переведен на многие европейские языки, а затем издан на русском в Женеве эмигрантами.
Роман начинается авантюрно – в петербургской гостинице находят записку, в которой некий человек сообщает, что о нем скоро услышат. В тот же вечер на Литейном мосту находят его простреленную фуражку. Тела не обнаружили, но стало известно, кем является предполагаемый самоубийца.
Предыстория
Главная героиня романа – молодая девушка Вера Павловна Розальская. Ее корыстолюбивая и жадная мать мечтает только о том, чтобы выдать дочь замуж за богатого. Не брезгует никакими способами. Узнав, что сын хозяйки намеревается соблазнить Веру, мать заставляет дочь принимать его ухаживания, надеясь потом заставить молодого человека жениться.
Жизнь Веры становится невыносимой, но выход находится: учитель ее брата Дмитрий Лопухов предлагает ей фиктивный брак . Такое замужество, получившее распространение в среде разночинцев 19 века давало девушкам возможность выйти из-под опеки семьи и жить по своим правилам.
Перед замужеством Вера видит первый, символичный сон: ей снится, что ее выпустили из мрачного подвала. Увиденной во сне красавице Вера обещает помогать и другим девушкам.
Получив свободу, Вера идет учиться. А затем устраивает швейную мастерскую «нового типа» для девушек, которые желают сами зарабатывать себе на жизнь. В этой мастерской нет эксплуатации, все равны и получают равную долю от заработанных денег. Мастерская становится прообразом коммуны будущего.
Во втором сне Вера видит поле с колосьями, покрытое грязью. Грязь символизирует заботы о насущном – из этого может вырасти что-то путное. И заботы о лишнем – тут не вырастет ничего.
В гостях у супругов часто бывает друг мужа Александр Кирсанов. Он влюбляется в Веру Павловну, а она, к своему ужасу, в него. В третьем сне Вера читает собственный дневник, где сказано, что она испытывает благодарность к мужу. Но не любовь.
Выход находит муж Дмитрий – он стреляется на Литейном. В этот день появляется старый знакомый Кирсанова и Лопухова Рахметов. Он назван в романе особенным человеком. Богатый наследник раздал свои деньги и жил аскетом, изучая жизнь простых людей и укрепляя свой характер.
Рахметов говорит Вере, что они с Лопуховым не подходили друг другу. И вручает ей письмо. Лопухов, как оказывается, инсценировал свою смерть, а сам уехал в Америку, чтоб изучать производство.
Вера выходит замуж за Кирсанова. Они оба много работают, расширяя круг «новых людей». Вера Павловна не только занимается своими мастерскими, которых теперь две, но и начинает изучать медицину.
В четвертом сне Вера видит долгую историю человечества. Женщина во все века оставалась рабыней , даже когда ей формально поклонялись. Величественная богиня в ее сне разъясняет ей смысл женского равноправия. Ей показывают будущее и внушают, что для достижения его надо трудиться и стараться переносить все лучшее из дня сегодняшнего.
Под влиянием идей семейства Кирсановых вокруг них начинает образовываться кружок «новых людей», которые эти идеи разделяют. Вскоре у них в гостях появляется чета Бьюмонтов. Чарльз Бьюмонт – агент английской фирмы, его жена Екатерина была одной из богатейших невест Петербурга.
Бьюмонт по делам своей фирмы познакомился с ее отцом, а затем сделал предложение его дочери.
Кирсановы быстро догадываются, что Бьюмонт – их мнимо-покойный друг Лопухов. Обе пары настолько близки духовно, что селятся в одном доме и вместе налаживают «новое производство».
За авантюрным антуражем автор скрыл глубокие идеи почти революционного переустройства общества. Герои книги своим примером показывают, как можно и нужно устроить собственную и общественную жизнь, как можно жить и работать по новым принципам.
* * *
(Посвящается моему другу О.С.Ч.) {1}
I. Дурак
Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, – видно, заснул. Пришло утро; в 8 часов слуга постучался к вчерашнему приезжему – приезжий не подает голоса; слуга постучался сильнее, очень сильно – приезжий все не откликается. Видно, крепко устал. Слуга подождал четверть часа, опять стал будить, опять не добудился. Стал советоваться с другими слугами, с буфетчиком. «Уж не случилось ли с ним чего?» – «Надо выломать двери». – «Нет, так не годится: дверь ломать надо с полициею». Решили попытаться будить еще раз, посильнее; если и тут не проснется, послать за полициею. Сделали последнюю пробу; не добудились; послали за полициею и теперь ждут, что увидят с нею.
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам, велел слугам постучаться, – успех тот же, как и прежде. «Нечего делать, ломай дверь, ребята».
Дверь выломали. Комната пуста. «Загляните – ка под кровать» – и под кроватью нет проезжего. Полицейский чиновник подошел к столу, – на столе лежал лист бумаги, а на нем крупными буквами было написано:
«Ухожу в 11 часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту , между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь».
– Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а то никак не могли сообразить, – сказал полицейский чиновник.
– Что же такое, Иван Афанасьевич? – спросил буфетчик.
– Давайте чаю, расскажу.
Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История была вот какого рода.
В половине 3–го часа ночи – а ночь была облачная, темная – на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, – никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? – ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, – поди, ищи там. Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может быть, и не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, – выстрелил, да и убежал, – а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал».
Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: «какое подурачился – пустил себе пулю в лоб, да и все тут». Прогрессисты были побеждены. Но победившая партия, как всегда, разделилась тотчас после победы. Застрелился, так; но отчего? «Пьяный», – было мнение одних консерваторов; «промотался», – утверждали другие консерваторы. – «Просто дурак», – сказал кто-то. На этом «просто дурак» сошлись все, даже и те, которые отвергали, что он застрелился. Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или озорник, вовсе не застрелился, а только выкинул штуку, – все равно, глупая, дурацкая штука.
На этом остановилось дело на мосту ночью. Поутру, в гостинице у московской железной дороги, обнаружилось, что дурак не подурачился, а застрелился. Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак. Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник. Но застрелился на мосту, – кто же стреляется на мосту? как же это на мосту? зачем на мосту? глупо на мосту! – и потому, несомненно, дурак.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, – следовательно, не застрелился. – Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, – все признали, что фуражка та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Все были согласны, что «дурак», – и вдруг все заговорили: на мосту – ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, – умно рассудил! от всякой раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, – да, на мосту… умно!
Теперь уж ровно ничего нельзя было разобрать, – и дурак, и умно.
II. Первое следствие дурацкого дела
В то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама сидела в одной из трех комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса напевала французскую песенку, бойкую, смелую.
«Мы бедны, – говорила песенка, – но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. Будем учиться – знание освободит нас; будем трудиться – труд обогатит нас, – это дело пойдет, – поживем, доживем -
Мы грубы, но от нашей грубости терпим мы же сами. Мы исполнены предрассудков, но ведь мы же сами страдаем от них, это чувствуется нами. Будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры, – это дело пойдет, – поживем, доживем.
Труд без знания бесплоден, наше счастье невозможно без счастья других. Просветимся – и обогатимся; будем счастливы – и будем братья и сестры, – это дело пойдет, – поживем, доживем.
Будем учиться и трудиться, будем петь и любить, будет рай на земле. Будем же веселы жизнью, – это дело пойдет, оно скоро придет, все дождемся его, -
Donc, vivons,
Ca bien vite ira,
Ca viendra,
Nous tous le verrons».
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, – было в ней две – три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, – по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, – исчезали бы, если бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх. Видно, что молодая дама не любит поддаваться грусти; только видно, что грусть не хочет отстать от нее, как ни отталкивает она ее от себя. Но грустна ли веселая песня, становится ли опять весела, как ей следует быть, дама шьет очень усердно. Она хорошая швея.
В комнату вошла служанка, молоденькая девушка.
– Посмотрите, Маша, каково я шью? я уж почти кончила рукавчики, которые готовлю себе к вашей свадьбе.
– Ах, да на них меньше узора, чем на тех, которые вы мне вышили!
– Еще бы! Еще бы невеста не была наряднее всех на свадьбе!
– А я принесла вам письмо, Вера Павловна.
По лицу Веры Павловны пробежало недоумение, когда она стала распечатывать письмо: на конверте был штемпель городской почты. «Как же это? ведь он в Москве?» Она торопливо развернула письмо и побледнела; рука ее с письмом опустилась. «Нет, это не так, я не успела прочесть, в письме вовсе нет этого!» И она опять подняла руку с письмом. Все было делом двух секунд. Но в этот второй раз ее глаза долго, неподвижно смотрели на немногие строки письма, и эти светлые глаза тускнели, тускнели, письмо выпало из ослабевших рук на швейный столик, она закрыла лицо руками, зарыдала. «Что я наделала! Что я наделала!» – и опять рыданье.
– Верочка, что с тобой? разве ты охотница плакать? когда ж это с тобой бывает? что ж это с тобой?
Молодой человек быстрыми, но легкими, осторожными шагами вошел в комнату.
– Прочти… оно на столе…
Она уже не рыдала, но сидела неподвижно, едва дыша.
Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо, хотя оно было не велико, всего-то слов десятка два:
«Я смущал ваше спокойствие. Я схожу со сцены. Не жалейте; я так люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте».
Молодой человек долго стоял, потирая лоб, потом стал крутить усы, потом посмотрел на рукав своего пальто; наконец, он собрался с мыслями. Он сделал шаг вперед к молодой женщине, которая сидела по-прежнему неподвижно, едва дыша, будто в летаргии. Он взял ее руку:
– Верочка!
Но лишь коснулась его рука ее руки, она вскочила с криком ужаса, как поднятая электрическим ударом, стремительно отшатнулась от молодого человека, судорожно оттолкнула его:
– Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты в крови! На тебе его кровь! Я не могу видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! – И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
– И на мне его кровь! На мне! Ты не виноват – я одна… я одна! Что я наделала! Что я наделала!
Она задыхалась от рыдания.
– Верочка, – тихо и робко сказал он: – друг мой…
Она тяжело перевела дух и спокойным и все еще дрожащим голосом проговорила, едва могла проговорить:
– Милый мой, оставь теперь меня! Через час войди опять, – я буду уже спокойна. Дай мне воды и уйди.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, – и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? – ужасно, – счастье погибло»…
– Милый мой! я готова, поговорим! – послышалось из соседней комнаты. Голос молодой женщины был глух, но тверд.
– Милый мой, мы должны расстаться. Я решилась. Это тяжело. Но еще тяжелее было бы нам видеть друг друга. Я его убийца. Я убила его для тебя.
– Верочка, чем же ты виновата?
– Не говори ничего, не оправдывай меня, или я возненавижу тебя. Я, я во всем виновата. Прости меня, мой милый, что я принимаю решение, очень мучительное для тебя, – и для меня, мой милый, тоже! Но я не могу поступить иначе, ты сам через несколько времени увидишь, что так следовало сделать. Это неизменно, мой друг. Слушай же. Я уезжаю из Петербурга. Легче будет вдали от мест, которые напоминали бы прошлое. Я продаю свои вещи; на эти деньги я могу прожить несколько времени, – где? в Твери, в Нижнем, я не знаю, все равно. Я буду искать уроков пения; вероятно, найду, потому что поселюсь где-нибудь в большом городе. Если не найду, пойду в гувернантки. Я думаю, что не буду нуждаться; но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без этого. Слышишь? я не отказываюсь от твоей помощи! пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил мне… А теперь, простимся навсегда! Отправляйся в город… сейчас, сейчас! мне будет легче, когда я останусь одна. Завтра меня уже не будет здесь – тогда возвращайся. Я еду в Москву, там осмотрюсь, узнаю, в каком из провинциальных городов вернее можно рассчитывать на уроки. Запрещаю тебе быть на станции, чтобы провожать меня. Прощай же, мой милый, дай руку на прощанье, в последний раз пожму ее.
Он хотел обнять ее, – она предупредила его движение.
– Нет, не нужно, нельзя! Это было бы оскорблением ему. Дай руку. Жму ее – видишь, как крепко! Но прости!
Он не выпускал ее руки из своей.
– Довольно, иди. – Она отняла руку, он не смел противиться. – Прости же!
Она взглянула на него так нежно, но твердыми шагами ушла в свою комнату и ни разу не оглянулась на него уходя.
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся – Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
– Нет, не утерпела, мой милый! Теперь, прости навсегда!
Она убежала, бросилась в постель и залилась слезами, которые так долго сдерживала.
III. Предисловие
– Это правда, – говорю я.
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, – ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, – читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным говорить, и потому я не имею основания спорить с нею, – читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился». Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого не знаешь, потому что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя. Ведь ты не знал этого, – правда? – ну, так знай же.
Да, первые страницы рассказа обнаруживают, что я очень плохо думаю о публике. Я употребил обыкновенную хитрость романистов: начал повесть эффектными сценами, вырванными из средины или конца ее, прикрыл их туманом. Ты, публика, добра, очень добра, а потому ты неразборчива и недогадлива. На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается в пособии, а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры. Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь у тебя так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще не заманила бы тебя, и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности. Не осуждай меня за то, – ты сама виновата; твоя простодушная наивность принудила меня унизиться до этой пошлости. Но теперь ты уже попалась в мои руки, и я могу продолжать рассказ, как по – моему следует, без всяких уловок. Дальше не будет таинственности, ты всегда будешь за двадцать страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай я скажу тебе и развязку всей повести: дело кончится весело, с бокалами, песнью: не будет ни эффектности, никаких прикрас. Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий. Мне жалко и смешно смотреть на тебя: ты так немощна и так зла от чрезмерного количества чепухи в твоей голове.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди – это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? – я скажу тебе, какой я писатель.
У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина – хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, – ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью.
Впрочем, моя добрейшая публика, толкуя с тобою, надобно договаривать все до конца; ведь ты хоть и охотница, но не мастерица отгадывать недосказанное. Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений. Я говорю не то. Я говорю, что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их – не ошибешься! В нем все-таки больше художественности, чем в них: можешь быть спокойна на этот счет.
Поблагодари же меня; ведь ты охотница кланяться тем, которые пренебрегают тобою, – поклонись же и мне.
Но есть в тебе, публика, некоторая доля людей, – теперь уже довольно значительная доля, – которых я уважаю. С тобою, с огромным большинством, я нагл, – но только с ним, и только с ним я говорил до сих пор. С людьми, о которых я теперь упомянул, я говорил бы скромно, даже робко. Но с ними мне не нужно было объясняться. Их мнениями я дорожу, но я вперед знаю, что оно за меня. Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, но вас уже не мало, и быстро становится все больше. Если бы вы были публика, мне уже не нужно было бы писать; если бы вас еще не было, мне еще не было бы можно писать. Но вы еще не публика, а уже вы есть между публикою, – потому мне еще нужно и уже можно писать.
Глава первая
Жизнь Веры Павловны в родительском семействе
I
Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь ее до знакомства с медицинским студентом Лопуховым {3} представляла кое-что замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и тогда было кое-что особенное.
Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще не было таких нумеров {4} , на нем была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова». Так говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с той поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, – так говорили документы. Но жильцы дома знали, что Михаил Иванович – хозяйкин сын, а хозяйка дома – Анна Петровна.
Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц на улицу, в бель – этаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею – она-то и есть Вера Павловна – и 9–летним сыном Федею.
Павел Константиныч, кроме того, что управлял домом, служил помощником столоначальника в каком-то департаменте. По должности он не имел доходов; по дому – имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел Константиныч, как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капитала. Но из хозяйкина кармана было тут тысячи три, не больше; остальные наросли к ним от оборотов не в ущерб хозяйке: Павел Константиныч давал деньги под ручной залог.
У Марьи Алексевны тоже был капиталец – тысяч пять, как она говорила кумушкам, – на самом деле побольше. Основание капиталу было положено лет 15 тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся Марье Алексевне после брата – чиновника. Выручив рублей полтораста, она тоже пустила их в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее мужа, и несколько раз попадалась на удочку: какой-то плут взял у нее 5 руб. под залог паспорта, – паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще рублей 15, чтобы выпутаться из дела; другой мошенник заложил за 20 рублей золотые часы, – часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось поплатиться порядком, чтобы выпутаться из дела. Но если она терпела потери, которых избегал муж, разборчивый в приеме залогов, зато и прибыль у нее шла быстрее. Подыскивались и особенные случаи получать деньги. Однажды, – Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, – а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!). Так вот, однажды приехала к Марье Алексевне невиданная знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала и осталась погостить. Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки – звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал. Так с неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко. Потом одну ночь Верочку беспрестанно будили страшные вскрикиванья гостьи, и ходьба и суетня в доме. Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась», и после не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку. Потом опять неделю было смирно в доме, и гостья не кричала, а только не выходила из комнаты и потом уехала. А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел и больше не показывался. Это видела Верочка, когда ей было восемь лет, а когда ей было девять лет, Матрена ей растолковала, какой это был случай. Впрочем, такой случай только один и был; а другие бывали разные, но не так много.
Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный подзатыльник, с замечанием: «глазеешь на церковь, дура, а лба-то что не перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!»
Когда Верочке было двенадцать лет, она стала ходить в пансион, а к ней стал ходить фортепьянный учитель, – пьяный, но очень добрый немец и очень хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
Когда ей был четырнадцатый год, она обшивала всю семью, впрочем, ведь и семья-то была невелика.
Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так: «отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела уродилась, не знаю в кого». Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица, и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть ли не в лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка – чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом. А хорошо быть хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!»
Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у фортепьянного учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том же пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, – это была уже третья Матрена, после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, – сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее . Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение, что Павел Константиныч хороший чиновник.
Чем бы это кончилось, неизвестно: но начальник отделения собирался долго, благоразумно, а тут подвернулся другой случай.
Хозяйкин сын зашел к управляющему сказать, что матушка просит Павла Константиныча взять образцы разных обоев, потому что матушка хочет заново отделывать квартиру, в которой живет. А прежде подобные приказания отдавались через дворецкого. Конечно, дело понятное и не для таких бывалых людей, как Марья Алексевна с мужем. Хозяйкин сын, зашедши, просидел больше полчаса и удостоил выкушать чаю (цветочного) . Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар , оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших – одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., – ведь покупки тоже делались при ней, – но ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья. Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева {5} : ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные, а королевские так удивительно сидят на ноге.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, – этого нечего и описывать, дело известное.
Однажды, после обеда, мать сказала:
– Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз – поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника отделения.
Поехали в оперу. После первого акта вошел в ложу хозяйкин сын, и с ним двое приятелей, – один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный, полный и попроще. Сели и уселись, и много шептались между собою, все больше хозяйкин сын со статским, а военный говорил мало. Марья Алексевна вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что они говорили все по – французски. Слов пяток из их разговора она знала: belle, charmante, amour, bonheur – да что толку в этих словах? Belle, charmante – Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour – Марья Алексевна и сама видит, что он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж, разумеется, и bonheur, – что толку от этих слов? Но только что же, сватать-то скоро ли будет?
– Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, – шепчет Марья Алексевна дочери: – что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя, что вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по – французски – марьяж, что ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по – французски?
Верочка сказала.
– Нет, таких слов что-то не слышно… Вера, да ты мне, видно, слова-то не так сказала? Смотри у меня!
– Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу оставаться здесь дольше.
– Что? что ты сказала, мерзавка? – глаза у Марьи Алексевны налились кровью.
– Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам скажу после, почему. – Маменька, – это уж было сказано вслух: – у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
Верочка встала.
Кавалеры засуетились.
– Это пройдет, Верочка, – строго, но чинно сказала Марья Алексевна; – походи по коридору с Михайлом Иванычем, и пройдет голова.
– Нет, не пройдет: я чувствую себя очень дурно. Скорее, маменька.
Кавалеры отворили дверь, хотели вести Верочку под руки, – отказалась, мерзкая девчонка! Сами подали салопы, сами пошли сажать в карету. Марья Алексевна гордо посматривала на лакеев: «Глядите, хамы, каковы кавалеры, – а вот этот моим зятем будет! Сама таких хамов заведу. А ты у меня ломайся, ломайся, мерзавка – я те поломаю!» – Но стой, стой, – что-то говорит зятек ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку в карету? Sante – это, кажется, здоровье, savoir – узнаю, visite и по – нашему то же, permettez – прошу позволения. Не уменьшилась злоба Марьи Алексевны от этих слов, но надо принять их в соображение. Карета двинулась.
– Что он тебе сказал, когда сажал?
– Он сказал, что завтра поутру зайдет узнать о моем здоровье.
– Не врешь, что завтра?
Верочка молчала.
– Счастлив твой бог! – однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, – только раз, и то слегка. – Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
Наплавной мост через Неву, соединявший город с Выборгской стороной; постоянный был построен в 1874–1879 гг.
Младшим из орденов, носимых на шее, был орден Станислава 2–й степени, следующий – орден Анны 2–й степени и орден Владимира 4–й степени. Начальник отделения, о котором пишет Чернышевский, скорее всего имел один из первых двух названных орденов. (Сообщил В. М. Глинка – Гос. Эрмитаж).
Особый сорт чая, содержавший примесь молодых листиков и цветов чайной розы; он был дороже обычного чая и считался особенно вкусным.
